Рассказ, услышанный от участника Великой Отечественной
В канун 70-летия Победы «Караван» публикует рассказ краеведа Бориса Ершова, записанный со слов старого солдата в середине 1960-х. Речь героя передана почти документально. Только был удален ядреный мат и междометия, связанные с поклевкой (рыбаки поймут)
Ранним июньским утром на берегу чудесной речки Логовеж, что впадает в Тверцу в поселке МИС (ныне поселок Зеленый Торжокского района), сидели с удочками два любителя порыбачить. Один был далеко не молод, прошел всю войну, повидал многое, вырастил детей и теперь спокойно зарабатывал пенсию. Другой – совсем юный парень, не имеющий за плечами ничего, кроме учебы да пары лет трудового стажа. Несмотря на разницу во всем прочем, их сближала любовь к тихой зелено-голубой речке с полчищами окуней в ее омутах да к тишине окружающего леса и речной долины, по которой неторопливо ползли белые клочья прохладного тумана.
Под хороший клев разговорились. Как водится – тема беседы случайным образом перескакивала с предмета на предмет, разговор был легким и душевным и растекался неторопливо, словно Логовеж на мелких перекатах.
Неожиданно Пожилой (назовем его так), переложив удочку в левую руку, правой стал что-то нащупывать под ногами и затем с силой резко рванул ею. Приподнявшись и, не спуская глаз с поплавка, взмахнул рукой и далеко в кусты отшвырнул большой кусок толстого, только начинающего загнивать какого-то корня.
– Вот. Теперь не будет надоедать, – проговорил он и снова замолк, уставившись на поплавок.
Молодой, сменив насадку на крючке и желая сказать собеседнику приятное, произнес:
– Смотри-ка, силы-то еще сколько!
Помолчав, Пожилой ответил:
– Э-э, какая теперь сила. Вот когда я был молодым, как ты, – была силенка, а сейчас что?
И Молодой услышал удивительный рассказ.
«…А ВНУТРИ ДРЫХНУТ ФРИЦЫ»
Было это, не соврать бы, в начале зимы 42-го года. Стояли мы тогда на Ржевском направлении в глухом месте, бои шли от нас недалеко, но жили мы, можно сказать, вполне тихо. Служил я в разведроте, ходил не раз в группе на ту сторону. Работа эта трудная, канительная, пока назад вернешься – пару кило сбросишь. Это сейчас пишут – подвиг, мол, и все такое. А тогда это была для нас работа и часто зряшная: прикажут языка взять, ан нет – идешь пустой. Немец-то, он тоже не дурак, просто так не давался.
Ну, ладно. Вот однажды отоспались мы, отъелись, даже в баньке помылись, приняли положенные сто грамм и лежим себе. Отдыхаем, значит. Вызывают вдруг к ротному. Так и так, надо опять к немцам в гости и чтоб кровь из носу, а фрица притащить.
Ну, обычное дело – собрались, пошли. Уже стемнело, погода – что надо: ветер шаги по снегу глушит, лес шумит, снежок поваливает. Идем себе, вспоминаем баньку да принятые сто грамм. Смотрим – командир забирает все в лес, да в лес, да еще и на карту фонариком тайком светит. Ага, думаем, значит и он здесь в первый раз.
Долго шли, наверное, часа три. Наконец вышли на край леса. Смотрим – стоит неподалеку сарай не сарай, дом не дом, но что-то эдакое, большое. Присмотрелись и заметили неподалеку околицу какой-то деревни.
Командир разъяснил: это не сарай, а почта, и внутри сейчас дрыхнут фрицы. И есть среди них два, а то и три офицера, из них хорошо бы хоть одного взять. Откуда это он знал – не наше дело, а раз говорит – значит, так оно и есть. Каждый про себя начал подготавливаться к делу, которое, надо тебе сказать, требует спокойствия и сноровки.
Потихоньку пошли в обход, чтобы к крыльцу выйти. Ладно, вышли. Лежим, значит, в тени, в каких-то кустах, а напротив – крыльцо и на нем – часовой. Постоял, побубнил что-то себе под нос, спустился вниз, прошел в нашу сторону шагов пять, стукнул нога об ногу, повернулся и назад пошел.
Поднялся на крыльцо, опять постоял, крякнул от холода, спустился вниз, прошел прямо на нас шагов пять и снова завел всю эту канитель.
А мы лежим и не поймем: тронутый он, что ли? И чего ему надо на крыльцо-то подниматься? Ходил бы себе по ровному месту, как все нормальные фрицы делают. А то, вишь, даже скрип от ступенек слышен. Нехорошо!
Лежим мы и злость в нас закипает: фриц-то – вот он, куренок, рядом, всего шагов пятнадцать – шестнадцать, а тихо не взять – не успеешь! Шум будет, а это нам ни к чему.
А погода, чтоб ей! – стала делаться фрицу на руку: появились просветы между тучами, снег давно перестал падать, того и гляди луна выскочит.
Только вдруг видим: немец стал по карману рукой поколачивать: покурить, видишь ли, ему стало охота. А сам с крыльца сходит – курить на посту нельзя.
Тут командир мне кивать стал: давай, мол, поближе, да будь готов. А я, надо тебе сказать, к тому времени наловчился своими руками их душить, а потом, если надо, заканчивать финкой. Война-то, она всему научит. Вот и сейчас тишком подполз ближе, сколько можно было, и притаился: как, думаю, начнет закуривать – тут я на него и нагряну! Ладно, жду, гляжу. Ребята тоже ни гу-гу. Замерли. Тут все у меня в глазах как-то стало растягиваться, как в замедленном кино. Вот фриц идет от крыльца, снимает варежку (непременно отнял, гад, у кого-то из наших) и рукой лезет куда-то за шинель – зажигалку достает. Тут я маленько успел обрадоваться: фриц-то себя ослепит на малое время, а мне это выгодно!
Дошел он свои пять шагов в нашу сторону и выщелкал, вражина, огонь. Прикуривая, стал делать разворот в сторону крыльца.
Вот тут я и вскочил.
«АХ ТЫ, ДУМАЮ, ТВАРЬ ВОНЮЧАЯ!»
Бегу. Вижу – первых шагов моих фриц не чует. Кто курит – знает: во время прикуривания на малое время все внимание перекачивается на кончик сигареты или папиросы, а у наших мужиков самокрутки. У моего фрица к тому же и табак, наверное, затрещал. Потом уж ребята говорили: точно, должен был трещать, потому как он нашу махорку курил. Загодя готовых самокруток наделал, ворюга, из нашего же табачка, непременно отнятого или сворованного.
Вот я до сих пор думаю, что немца погубил треск нашей махорки.
Ну, значит, я подбегаю – и только шага за три немчура очухался и обернулся. Как сейчас помню: в левой рукавице зажата самокрутка и рука оттянута в сторону как у артиста на сцене. А правая – не пойму, чего он ею не взялся за автомат, который на пузе болтался? Тогда бы и мне, наверное, был каюк, да и ребятам стало бы туго.
Да-а-а. Надвигаюсь я на него, а он уже рот стал постепенно открывать, шею с испуга вытягивать из шинели, вот-вот заблажит и всех перебудит. Нехорошо! Но тут я уже до него добрался и снаскоку всей пятерней вцепился ему в горло.
До сих пор не помню и не знаю всех подробностей. Помню лишь, как почувствовал, что пальцы мои стали погружаться во что-то мягкое и мокрое. Фриц стал хрипеть и дышать мне в лицо очень противным духом. Ах, ты, думаю, тварь вонючая! От брезгливости рванул я руку от горла и дал ему подножку. Сейчас, думаю, я тебя финкой!
Гляжу – немец упал, корчится, булькает, а у меня в руке ребристая, мокрая кишка. Смотрю и не возьму в толк: что это и откуда взялось? От противогаза? Да нет вроде. Тут я, надо сказать, малость очумел и с того момента у меня в памяти почти пусто.
Помню – очухался, когда ребята уже споро, но тихо скрывались за дверью этой почты и внутри стали без шума делать то, что и надо делать в таких случаях. Меня же командир расталкивает и что-то говорит. А вот что – никак не пойму. Глянул я на то, что висело в руке моей – и ужаснулся. Признаться, вырвало меня тогда.
Но ничего, вернулись к своим – отоспался, отъелся, отдохнул, как и все. Дело молодое – вскоре малые подробности забываться стали. Только долго еще меня тянуло правую руку помыть, да почище. Тогда мыло богатством считалось, не у всех в достатке было, но я всегда держал кусочек про запас. Все мне казалось, что еще не счистил с руки погань с того фашисткого горла…
Помолчав, ветеран добавил:
– Ну, а языков тогда ребята нормально привели. Целых два свеженьких офицерика, да еще с бумагами. Все мы за это дело медали получили. Тогда их давали поскупее, чем в сорок пятом. Вот такие дела.
…Замолк Пожилой, не замечая, что поплавок давно уже стоит неподвижно. Молчал и Молодой, веря и не веря сказанному. Невольно он скосил глаза на кусты, куда был брошен кусок вырванного корня. И подумал он, что не будь вот этих неказистых, корявых, но сильных рук, миллионов сильных рук Пожилых, давно мертвых или в редком случае еще живых, не будь их – заросла бы эта прекрасная земля фашистскими корнями, и не дышать бы ему, Молодому, утренним речным воздухом.
…Умолкли оба рыбака, думая в тишине каждый о своем. Последние клочья тумана уплывали за поворот реки. Клев кончился. Над вершинами пушистых сосен начинало полыхать июньское солнце – день вступал в свои права.
P.S. На войне случались невероятные с точки зрения обыденности случаи. Один из ветеранов в разговоре после рюмочки «Столичной» утверждал, что во время атаки в 1941 году его товарищу ближним разрывом оторвало как бритвой голову и он, товарищ, бежал без головы еще три-четыре шага. И только потом упал.
Еще быль. «Сижу я в окопе, немцы начали минометный обстрел. Подняв глаза вверх, я увидел черную точку, которая стала увеличиваться в размере. Сначала я ничего не понял. Наконец до меня дошло, что это мина летит на нас в окопе. Крикнул – ложись – лег на дно. Мина разорвалась рядом с окопом, все живы».
А вот рассказ товарища моего дяди, погибшего под Камышином. Сидели они вдвоем в окопе. Было тихо. Немцы постреливали вяло. Односельчане покуривали, переговаривались. Вдруг в их окоп влетела мина, вонзилась в грунт, зашипела и взорвалась. Все осколки достались моему дяде Андрею Ершову, а его друг с той же деревни не получил ни одного осколка. Дядя погиб, его друг пришел с войны живой и это рассказал.
Наверное, читатели «Каравана» могут добавить подобные были-легенды от своих родственников или знакомых. Верить им или не верить?
Не знаю. Я не воевал.
Наши солдаты всегда будут легендой.
Борис ЕРШОВ
0
