О «Чайке», поставленной в Тверском ТЮЗе Вероникой Вигг, следует писать не спеша, посмотрев спектакль не один раз. Сейчас же, сразу вслед премьере (после которой, предсказываю с точностью прорицательницы Ванги, режиссер внесет еще немало правок), что ни скажи – все окажется лишь фиксацией первых впечатлений, импрессионистическими набросками.
Но и в самой пьесе, которую ее первый удачливый интерпретатор В.И. Немирович-Данченко называл «самой тонкой, самой грациозной, самой молодо-искренне-лирической» из всех драматических опытов Чехова, ощутимо веяние импрессионизма. Не зря так много рассыпано среди реплик персонажей отсылок к временам года и времени суток, к состоянию погоды. В лад с ними на сцене настойчиво возникают образы природы, живущей независимой от людей жизнью – с лунными вечерами, с грозным шелестом ветвей под ветром, с осенними дождями и слякотью.
При этом постановщик эту текучесть и переменчивость бытия, соединив с обыденной жизнью героев, вроде бы пытающихся найти определенность в отношениях, но не находящих для этого способов, заключила в очень жесткий, рациональный каркас современного прочтения классики, сообразно собственной воле меняя устоявшиеся штампы восприятия героев. Впрочем, этим давно уже никого не удивишь. Мы помним «Чайку» Марка Захарова, в которой реплики персонажей настойчиво обыгрывались в комедийном плане. Помним жизнь соринского имения в трактовке Льва Додина – с грузным, изначально уставшим и сдавшимся Треплевым и немолодой, нервно-восторженной Ниной.
Тюзовская «Чайка» – первые ее два акта – воспринимается поначалу как воплощение режиссерской амбиции: «сделать не как у других». У всех было колдовское озеро, луна, самодельная эстрада с занавесом. У нас – коробка разваливающегося старого дома на последнем сроке перед сносом, дряхлый приемничек, транслирующий, к радости сельского труженика просвещения, любимые передачи советской детворы о калошах счастья. У всех маялись на сцене неврастенический поэт и провинциальная красавица, грезящая сценой, у нас – добрый молодец с румянцем во всю щеку и девушка-сомнамбула с неизменной застывшей улыбкой, адресованной всем и никому.
Но второй акт переводит эту игру наоборот в логически точную реализацию режиссерской концепции, доводящей зрителей до восторга в кульминационной сцене объяснения молодых героев, которую сменяет ледяной холод финала с отстраненной читкой заключающих пьесу чеховских реплик и ремарок.
«Чайка», как, может быть, никакая другая пьеса, требует очень определенной, строгой трактовки», – итожил размышления о чеховской драматургии Анатолий Эфрос. И Вероника Вигг реализует свой замысел в точном соответствии с этой мыслью великого режиссера. В спектакле о потерянных, несостоявшихся людях возникают, как из другого мира, то кадры из «Зеркала» Андрея Тарковского, то немудрящая песенка современного барда Ольги Чикиной – казалось бы, все из другой эпохи, другой эстетики, но каким-то образом все эти элементы поэтически соединяются в цельный образ.
Этот образ пока что тороплив и шероховат. Режиссер каждому из актеров «подбросила» интересные, часто неожиданные трактовки. Медведенко из ограниченного сельского полуинтеллигента превратился в беззаветно влюбленного мечтателя. Шамраев вместо привычного беспардонного хама стал жертвой обстоятельств, неизменно выступающих против него: то хомутов нет, то лошади устали, и вообще – гораздо интереснее поговорить о судьбах провинциальных актеров. Дорн из обаятельного резонера превратился в раздраженного индивидуалиста. Но исполнители пока еще не всегда «вытягивают» роли до уровня режиссерских требований.
Чувствуется, что больше других режиссерского старания досталось Татьяне Романовой – Аркадиной, Андрею Иванову – Тригорину и Дарье Астафьевой – Нине.
Романова играет, прежде всего, страсть. Но страсть особую. В ней нет патологии запоздалой чувственности или беспокойного пламени опекающей любви-заботы. Это, прежде всего, страсть к статусу. К ярлыку: «знаменитая актриса, живет со знаменитым автором». Это страсть собственника, для которого лишение предмета обладания чуть ли не страшнее смерти. От покровительственно-раздраженного тона первого акта путь к покровительственно-прощающим интонациям последнего действия пролегает через слезы и скандалы, фальшивые позы и мимолетные проблески ласки к сыну и брату. Актриса выразительно проживает мгновенные эмоциональные перевоплощения героини, не опасаясь гротесковых черт (когда вдруг обнаруживается близорукость стареющей звезды или склонность взбодриться крепким напитком).
Андрей Иванов, которого привычно видеть в ролях характерных, куда он вносит тонкое чувство юмора, на этот раз предстает персонажем до жалости бесхарактерным. Единственный поступок, на который он решился, совершается спонтанно, без обдумывания: его лишь хватает пробормотать Нине свой московский адрес, чтобы… Чем черт не шутит. Но конечно, не хватает сил ответить на любовь, которая его скорее пугает, чем радует. Да и откуда силы? Они все уходят на ту же, что у Аркадиной, погоню за статусом. Статусом успешного, талантливого писателя. А значит, из любого промелька чувств и мыслей надо поскорее сформировать сюжет для небольшого рассказа.
Образ Нины в спектакле пока что складывается недостаточно определенно. Астафьева, мне кажется, точно попадает в тон в сцене истерического объяснения-исповеди в конце спектакля, но для истории любви, сметающей все ее прежние представления и нарастающей на протяжении второго и третьего актов пьесы, актерская интонация пока что не отличается необходимым разнообразием.
Повторюсь: эти заметки не претендуют на анализ спектакля-явления, каким стала «Чайка» в начале этого театрального сезона. Пусть его авторы воспримут их как искреннее пожелание продолжительной и успешной сценической жизни, в которой он обязательно будет расти и совершенствоваться.
Валерий Смирнов
0
